Неточные совпадения
— Ну да, конечно, это все
в натуре вещей, — промолвил Василий Иваныч, — только лучше уж
в комнату пойдем. С Евгением вот гость приехал. Извините, — прибавил он, обращаясь
к Аркадию, и шаркнул слегка ногой, — вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце
матери…
Она, однако, не потеряла головы и немедленно выписала
к себе сестру своей
матери, княжну Авдотью Степановну Х……ю, злую и чванную старуху, которая, поселившись у племянницы
в доме, забрала себе все лучшие
комнаты, ворчала и брюзжала с утра до вечера и даже по саду гуляла не иначе как
в сопровождении единственного своего крепостного человека, угрюмого лакея
в изношенной гороховой ливрее с голубым позументом и
в треуголке.
Тут чувство благодарности за радость толкнуло Клима сказать ему, что Лидия часто бывает у Макарова.
К его удивлению, Варавка не рассердился, он только опасливо взглянул
в сторону
комнат матери и негромко сказал...
Теперь, войдя
в эту
комнату, освещенную двумя лампами с рефлекторами — одним у портрета его отца, а другим у портрета
матери, он вспомнил свои последние отношения
к матери, и эти отношения показались ему ненатуральными и противными.
Мисси вошла вместе с Нехлюдовым
к матери, но не осталась
в комнате.
Надежда Васильевна прошла
в комнату матери, а Верочка на цыпочках пробралась
к самой передней и
в замочную скважину успела рассмотреть Привалова. Он теперь стоял посреди
комнаты и разговаривал с старым Лукой.
Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более),
в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как
в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями,
мать свою, схватившую его
в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками
к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее
в испуге.
— Что ты сделала, Верка проклятая? А? — но проклятой Верки уже не было
в зале;
мать бросилась
к ней
в комнату, но дверь Верочкиной
комнаты была заперта:
мать надвинула всем корпусом на дверь, чтобы выломать ее, но дверь не подавалась, а проклятая Верка сказала...
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге
к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась
в свою
комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама
в лицо скажет
матери — ведь драться на улице
мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Между тем испуганные слуги разбудили мою
мать; она бросилась из своей спальни ко мне
в комнату, но
в дверях между гостиной и залой была остановлена казаком. Она вскрикнула, я вздрогнул и побежал туда. Полицмейстер оставил бумаги и вышел со мной
в залу. Он извинился перед моей
матерью, пропустил ее, разругал казака, который был не виноват, и воротился
к бумагам.
Между
матерью и дочерью сразу пробежала черная кошка. Приехавши домой, сестрица прямо скрылась
в свою
комнату, наскоро разделась и, не простившись с матушкой, легла
в постель, положив под подушку перчатку с правой руки,
к которой «он» прикасался.
На ученической квартире, которую после смерти отца содержала моя
мать, я был «старшим».
В этот год одну
комнату занимал у нас юноша Подгурский, сын богатого помещика, готовившийся
к поступлению
в один из высших классов. Однажды директор, посетив квартиру, зашел
в комнату Подгурского
в его отсутствии и повел
в воздухе носом.
Он останавливался посредине
комнаты и подымал кверху руки, раскидывая ими, чтоб выразить необъятность пространств.
В дверях кабинета стояли
мать и тетки, привлеченные громким пафосом рассказчика. Мы с братьями тоже давно забрались
в уголок кабинета и слушали, затаив дыхание… Когда капитан взмахивал руками высоко
к потолку, то казалось, что самый потолок раздвигается и руки капитана уходят
в безграничные пространства.
—
Мать приехала, ступай! Постой… — Качнул меня так, что я едва устоял на ногах, и толкнул
к двери
в комнату: — Иди, иди…
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как
матери родить, меня отвели
к деду. Он жил уже
в Кунавине, занимая тесную
комнату с русской печью и двумя окнами на двор,
в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку
к ограде кладбища Напольной церкви.
Прежде всего меня очень поразила ссора бабушки с
матерью:
в тесноте
комнаты бабушка, черная и большая, лезла на
мать, заталкивая ее
в угол,
к образам, и шипела...
Все это наводило на мальчика чувство, близкое
к испугу, и не располагало
в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он ушел
в сад и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий из города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал проволочные струны. Только когда все было кончено,
мать велела позвать
в комнату Петю.
Митя способен
к жертвам: он сам терпит нужду, чтобы только помогать своей
матери; он сносит все грубости Гордея Карпыча и не хочет отходить от него, из любви
к его дочери; он, несмотря на гнев хозяина, пригревает
в своей
комнате Любима Торцова и дает ему даже денег на похмелье.
Она отправилась
в свою
комнату. Но не успела она еще отдохнуть от объяснения с Паншиным и с
матерью, как на нее опять обрушилась гроза, и с такой стороны, откуда она меньше всего ее ожидала. Марфа Тимофеевна вошла
к ней
в комнату и тотчас захлопнула за собой дверь. Лицо старушки было бледно, чепец набоку, глаза ее блестели, руки, губы дрожали. Лиза изумилась: она никогда еще не видала своей умной и рассудительной тетки
в таком состоянии.
— Ишь, у тебя волосы-то как разбрылялись, — бормотала старуха, поправляя пальцем свободной руки набежавшие у Лизы на лоб волосы. — Ты поди
в свою
комнату да поправься прежде, причешись, а потом и приходи
к родительнице, да не фон-бароном, а покорно приди, чувствуя, что ты
мать обидела.
Случалось иногда, что
мать, наскучив нашим любопытством, бросала гнездо; тогда мы, увидя, что уже несколько дней птички
в гнезде нет и что она не покрикивает и не вертится около нас, как то всегда бывало, доставали яички или даже все гнездо и уносили
к себе
в комнату, считая, что мы законные владельцы жилища, оставленного
матерью.
Несмотря, однако же, на все предосторожности, я как-то простудился, получил насморк и кашель и,
к великому моему горю, должен был оставаться заключенным
в комнатах, которые казались мне самою скучною тюрьмою, о какой я только читывал
в своих книжках; а как я очень волновался рассказами Евсеича, то ему запретили доносить мне о разных новостях, которые весна беспрестанно приносила с собой;
к тому же
мать почти не отходила от меня.
Я помню себя лежащим ночью то
в кроватке, то на руках
матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся
в сумраке слабоосвещенной
комнаты, брал меня на руки, клал
к груди… и мне становилось хорошо.
В комнате было так темно, что я видел только образ
матери, а лица разглядеть не мог; нас подвели
к кровати, поставили на колени,
мать благословила нас образом, перекрестила, поцеловала и махнула рукой.
Мать, заметив, что такие разговоры меня смущают, сейчас увела нас с сестрой
в нашу угловую
комнату, даже пригласила
к нам двоюродных сестриц.
В тот же день, ложась спать
в нашей отдельной
комнате, я пристал
к своей
матери со множеством разных вопросов, на которые было очень мудрено отвечать понятным для ребенка образом.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил
в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от
матери к дедушке,
к отцу,
к бабушке и
к другим; даже вскарабкалась на колени
к дедушке.
Как только я совсем оправился и начал было расспрашивать и рассказывать, моя
мать торопливо встала и ушла
к дедушке, с которым она еще не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она не заходила
в его
комнату.
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз
в день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не
в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и
к моей
матери.
Когда же крестная
мать пришла
к нам
в комнату, то
мать опять благодарила ее со слезами и целовала ее руки.
Ей показалось, что она давно знает эту девушку и любит ее хорошей, жалостливой любовью
матери. Улыбаясь, она прислушивалась
к разговору
в комнате.
И
в отношении
к матери было что-то новое: он иногда подметал пол
в комнате, сам убирал по праздникам свою постель, вообще старался облегчить ее труд.
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез
в сени.
Мать с минуту стояла перед дверью, прислушиваясь
к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным
в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла
в комнату и, приподняв занавеску, посмотрела
в окно. За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
Обняв плечи
матери, он ввел ее
в комнату, а она, прижимаясь
к нему, быстрым жестом белки отирала с лица слезы и жадно, всей грудью, глотала его слова.
Его говорок звучал
в светлой, залитой солнцем
комнате спокойно и ровно.
Мать уже много слышала таких историй и никогда не понимала — почему их рассказывают так спокойно, относясь
к ним, как
к чему-то неизбежному?
Иногда брал вещь
в руки, подносил
к лицу и тщательно ощупывал глазами, — казалось, он вошел
в комнату вместе с
матерью и, как ей, ему все здесь было незнакомо, непривычно.
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на
мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла
в свою
комнату, унося
в груди тихую обиду на людей за то, что они отнеслись так невнимательно
к ее желанию. Лежа
в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
Действительно, с тех пор как умерла моя
мать, а суровое лицо отца стало еще угрюмее, меня очень редко видели дома.
В поздние летние вечера я прокрадывался по саду, как молодой волчонок, избегая встречи с отцом, отворял посредством особых приспособлений свое окно, полузакрытое густою зеленью сирени, и тихо ложился
в постель. Если маленькая сестренка еще не спала
в своей качалке
в соседней
комнате, я подходил
к ней, и мы тихо ласкали друг друга и играли, стараясь не разбудить ворчливую старую няньку.
— Когда я
в первый раз без посторонней помощи прошел по
комнате нашего дома, то моя добрая
мать, обращаясь
к моему почтенному отцу, сказала следующее: „Не правда ли, мой добрый Карл, что наш Фриц с нынешнего дня достоин носить штаны?“ И с тех пор я расстаюсь с этой одеждой только на ночь.
После обеда перешли
в щегольски убранный кабинет, пить кофе и курить. М-lle Полине давно уж хотелось иметь уютную
комнату с камином, бархатной драпировкой и с китайскими безделушками; но сколько она ни ласкалась
к матери, сколько ни просила ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку квартиры, и слышать не хотела. Полина, как при всех трудных случаях жизни, сказала об этом князю.
Он заговорил с
матерью. Наденька ушла
в сад.
Мать вышла из
комнаты, и Адуев бросился также
в сад. Наденька, завидев его, встала со скамьи и пошла не навстречу ему, а по круговой аллее, тихонько
к дому, как будто от него. Он ускорил шаги, и она тоже.
И
в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его
в сад от
матери, показал ей и пошел
к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился
в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова.
На первых порах Джемма до того смутилась, что даже не подошла
к матери — и остановилась, как статуя, посреди
комнаты; а Санин совсем потерялся — хоть самому удариться
в слезы!
Накануне этого официального извещения все
в доме уже знали и различно судили об этом обстоятельстве. Мими не выходила целый день из своей
комнаты и плакала. Катенька сидела с ней и вышла только
к обеду, с каким-то оскорбленным выражением лица, явно заимствованным от своей
матери; Любочка, напротив, была очень весела и говорила за обедом, что она знает отличный секрет, который, однако, она никому не расскажет.
Скоро мы перестали нуждаться
в предбаннике:
мать Людмилы нашла работу у скорняка и с утра уходила из дому, сестренка училась
в школе, брат работал на заводе изразцов.
В ненастные дни я приходил
к девочке, помогая ей стряпать, убирать
комнату и кухню, она смеялась...
Елена пожала плечом, нехотя протянула ему руку — не ту, которую целовал Инсаров, — и, вернувшись
к себе
в комнату, тотчас разделась, легла и заснула. Она спала глубоким, безмятежным сном… так даже дети не спят: так спит только выздоровевший ребенок, когда
мать сидит возле его колыбельки и глядит на него и слушает его дыхание.
Ну если бы вы, матушка, когда-нибудь опоздали
к обеду, возвращаясь из Неклюдова, так досталось бы и вам и всем нам…» Не успела она кончить свое злобное шептанье, сидя с
матерью в соседней
комнате, как подлетела уже карета
к крыльцу, фыркали усталые кони и целовал свою невестку свекор, хваля молодых, что они не опоздали, и звучно раздавался его голос: «Мазан, Танайченок, кушанье подавать!»
Так думала, так чувствовала бедная женщина, ходя из угла
в угол по своей спальне, куда ушла она после обеда и где дожидалась мужа, которого на дороге задержала
мать, позвав
к себе
в комнату.
Она побежала
в свою
комнату молиться и просить света разума свыше, бросилась на колени перед образом Смоленской божьей
матери, некогда чудным знамением озарившей и указавшей ей путь жизни; она молилась долго, плакала горючими слезами и мало-помалу почувствовала какое-то облегчение, какую-то силу, способность
к решимости, хотя не знала еще, на что она решится, это чувство было уже отрадно ей.
Однажды под вечер, когда Татьяна Власьевна
в постели пила чай, а Нюша сидела около нее на низенькой скамеечке,
в комнату вошел Гордей Евстратыч. Взглянув на лицо сына, старуха выпустила из рук блюдечко и облилась горячим чаем; она почувствовала разом, что «милушка» не с добром
к ней пришел. И вид у него был какой-то такой совсем особенный… Во время болезни Гордей Евстратыч заходил проведать больную
мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здесь лишняя, и вышла.